Гений - Страница 16

Мы познакомились на открытии выставки. Я тогда занимался самыми бесперспективными художниками у одной женщины, которая потом подарила мне галерею. В мире искусства я вращался уже несколько лет и, конечно, знал, кто такая Мэрилин, но никогда с ней не разговаривал. Она откровенно разглядывала меня сквозь бокал с вином. Нимало не смущаясь тем, что выпила лишнего, и очаровательно улыбаясь, Мэрилин двинулась ко мне.

— Кроме вас в комнате не осталось ни одного мужчины правильной ориентации, которого бы я еще не трахнула или не уволила.

Неплохое начало.

Люди говорили, будто я ее приручил. Не смешите меня. Просто мы встретились вовремя, и наше творческое общение сулило нам взаимную выгоду и массу удовольствия, а потому отказываться от такого подарка судьбы было бы глупо. Мэрилин любит говорить. Я люблю слушать и кивать. Оба мы в то время продавали картины, хотя и совсем по-разному. Оба как ненормальные контролировали каждую мелочь. И все же мы умудрялись не лезть в личную жизнь друг друга, и, следовательно, территориальных столкновений между нами не было. Мэрилин никогда в этом не признавалась, но я полагаю, что имя «Мюллер» ее завораживало. В пантеоне самых старых американских денежных мешков мой род, может, и не занял бы первое место, но для Мэрилин Вутен, у которой папа был механиком, я стал почти что Джоном Джейкобом Астором.

Наши отношения были такими прочными еще и потому, что мы ничего друг от друга не ждали. Такое у нас было правило: ни о чем не спрашивай, ничего не рассказывай.

За обедом Мэрилин ела «наполеон» с козьим сыром.

— Вот вечно у тебя все не как у людей. В кои-то веки нашел никому не известного художника, да и тот умеет рисовать. Вся идея ар брют в том, чтобы найти говно. И сделать из него конфетку.

— С чего ты взяла, что это ар брют?

— Ну, как-то же придется назвать.

— Зачем?

— Потому что все должно лежать по полочкам.

— Обойдутся и без полочек.

— Ты хоть понимаешь, что выставку провалишь к чертям собачьим?

— Я не ради денег стараюсь.

— «Я не ради денег стараюсь…» — передразнила Мэрилин и откинулась на спинку стула, утирая губы. Мэрилин ест, как узница нацизма. Быстро, словно боится, что отберут. И отваливается от стола не потому, что наелась, а потому что радуется — успела. Восемь родственничков быстро научат, как защищать свою миску.

— Ты никогда не научишься расставаться с любимыми картинами и милыми штучками, Итан. Так нельзя.

— Почему нельзя? И потом, они не любимые. И не милые. Ты их вообще видела?

— Видела.

— Они не милые.

— Наверное, такие картинки Френсис Бэкон рисовал, когда его оставляли в школе после уроков за плохое поведение. Ладно, не слушай меня, солнышко. Я просто завидую, ты столько денег заработаешь. Ты будешь доедать?

Я отдал ей тарелку с салатом.

— Спасибо. Я слышала, Кристиана вышла на тропу войны?

— Пришлось ей отказать. Не очень красиво, конечно, но что поделаешь…

— Перестань. Ты не виноват. Я ведь когда-то была ее агентом. Это я ее открыла.

— Да что ты говоришь? — Вот это точно враки.

Мэрилин пожала плечами:

— Я нашла ее у Джеффри Манна. Он ее не раскручивал, так что пришлось открывать Кристиану по второму разу.

— То есть ты ее украла.

— Разве взять на время — это воровство?

— Я ей предложил назначить другой день, но она и слушать не хочет.

— Ничего, перетопчется. Кто-нибудь ее подберет. Так всегда бывает. Она, кстати, мне звонила.

— Неужели?

— М-м-м. Спасибо большое! — Мэрилин приняла от официанта блюдо с жареной уткой. — Ага, и вылила на меня все свои идеи. Ну, насчет этих льдов. Я сказала: благодарю покорно, кушайте сами. На фиг мне это надо, выключать кондиционеры, чтобы ее тут удар хватил на почве переживаний из-за глобального потепления. Совсем с ума сошла. Мне же продавать что-то надо.

— Она раньше хорошо писала.

— Все они поначалу неплохо пишут. Пока художник голодный, он рисует так, чтобы его хвалили критики. А стоит его похвалить, он сразу же решает, что можно насрать в баночку, и это будет искусство.

Я напомнил ей, что Пьеро Мандзони и правда продавал баночки с собственными экскрементами.

— Так то когда было! — ответила Мэрилин. — Сорок лет назад это считалось открытием. А сейчас это просто говно.

Основную идею я уловил. Виктор Крейк не вписывался ни в какие рамки. И тут от меня зависело, понравится он публике или нет. Большую часть работы галериста составляет творческий процесс создания правильного контекста, в котором должен подаваться художник. Каждому хочется со знанием дела поговорить об искусстве с друзьями. Как иначе объяснить, почему карандаш и моток бечевки ушли с молотка за полмиллиона долларов?

Теоретически, работка — не бей лежачего. Все, что нужно, можно просто придумать. Что бы я ни придумал — будто Виктор мыл посуду в ресторане, был в цирке гимнастом или наемным убийцей на пенсии, — никто меня за руку не схватит. Но я решил, что окончательно заинтригую публику, если вообще про него ничего не расскажу. Тайна Виктора Крейка. Пусть люди сами придумывают, что хотят. Пусть приписывают ему надежды, мечты, страхи, желания. Наши картинки станут тестом Роршаха. В принципе, это верно для любого настоящего произведения искусства. И все же мне казалось, что именно галлюциногенная работа Крейка, ее масштаб, ее всеобъемлющая мощь должны каждым зрителем восприниматься по-своему. И порядком смущать умы.

Так я всем и отвечал в день открытия:

— Не знаю.

— Если честно, мы не в курсе.